Об экономике новой эпохи | Григорий Явлинский

Сегодня практически все экономические аналитики сходятся во мнении, что пандемия и ее последствия усугубляют основные негативные тенденции в мировой экономике, такие как увеличение разрыва между показателями фондового рынка и реальными экономическими процессами, рост монополизации и неравенства. Можно сказать, что пандемия укрепляет политическую власть олигархических интересов и отдаляет возможность реализации назревших экономических реформ, создавая крайне консервативный экономический контекст (См. «Пандемия и политика») .

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭНТРОПИЯ
Цифровые технологии и глобализация беспорядка

При рассмотрении взаимосвязи между мировым финансово-экономическим кризисом 2008–2009 годов и текущей рецессией с долгосрочными трендами в природе современной мировой экономики были выявлены принципиально новые факторы¹. Например, усиление влияния исторической и технологической ренты на структурные изменения, произошедшие в развитых странах в пользу новой экономики, и закрепление существенного неравенства как внутри развитых экономик, так и в рамках мирового хозяйства, а также изменение характера воздействия научно-технического прогресса на экономику. Получил подтверждение тезис о том, что общественные представления о благе играют в экономике гораздо большую роль, чем принято считать.

Сан-Паулу, Бразилия

События последнего времени не только подтвердили эти наблюдения, но во многих случаях вывели последствия этих новых явлений в экономике на первый план. Риски и страхи, связанные с пандемией, ускоряют автоматизацию и роботизацию многих производств и услуг, отмечает известный американский экономист Джозеф Стиглиц². Это касается и тех отраслей, в которых до сих пор ничего подобного не происходило: образования и медицины. Привычные ответы на такой вызов в виде ускорения профессиональной переподготовки будут недостаточны. «Необходима комплексная, всеобъемлющая программа по снижению неравенства доходов», — считает Стиглиц. По его мнению, такая программа должна исходить из «признания того, что модель конкурентного равновесия», которая «доминировала в экономическом мышлении более сотни лет», уже малопригодна для описания современной экономики с ее монополистическим контролем над рынками. «Ослабление ограничений власти корпораций, снижение переговорных возможностей работников до минимума и эрозия инструментов регулирования эксплуатации потребителей, заемщиков, студентов и работников — все это ухудшило функционирование экономики, усилив рентоискательство и неравенство», — отмечает Стиглиц. Он напоминает, что деградация экономики проявилась в начале пандемии, когда «американские фирмы оказались не в состоянии обеспечить необходимое предложение даже масок и перчаток, не говоря уже о тестах или аппаратах ИВЛ».

Ситуация в более бедных странах еще хуже, и она напрямую затрагивает и американскую, и мировую экономику. «Поставить пандемию под контроль можно лишь в глобальном масштабе, а преодоление экономического спада требует устойчивого восстановления глобальной экономики», — убежден экономист. Поэтому поддержка отстающих стран в борьбе с пандемией — в интересах всех, в том числе богатых стран.

Однако до сих пор не получилось договориться даже о мерах, которые были реализованы в борьбе с финансовым кризисом в 2009 году. Речь идет о выпуске специальных прав заимствования МВФ на 500 млрд долларов. По мнению Стиглица, сделать это не удалось в основном из-за сопротивления США и Индии. Кроме того, нынешние «дешевые деньги» скоро вызовут волну частных и государственных долговых кризисов и в той или иной форме неизбежных реструктуризаций долга.

В конце августа глава Федеральной резервной системы Джером Пауэлл объявил об официальной смене политики ФРС в отношении инфляции: вместо задачи удержания ее в пределах 2% — так называемое «таргетирование инфляции в среднем» на уровне 2%. То есть теперь более высокий уровень инфляции в принципе становится допустимым, а ключевую ставку ФРС может держать на уровне, близком к нулю, даже если инфляция на «относительно короткое» время поднимется выше 2%. На фоне этих новостей фондовый рынок подскочил от радости. По существу, это дальнейшее развитие прежней политики накачки экономики «дешевыми деньгами». Однако, как разъясняет Лиз Энн Сондерс, главный инвестиционный стратег банковской и брокерской компании Charles Schwab, одного из крупнейших игроков фондового рынка, эти деньги не идут и не могли пойти в реальную экономику, которая по большому счету так и не вышла из режима карантина³. Поэтому все эти средства отправились на фондовый рынок и на другие биржи, в том числе в торговлю драгоценными металлами и высокоспекулятивными облигациями (junk bonds). Об этой же тенденции, проявляющейся не только во время пандемии, но и на протяжении всего десятилетия посткризисных «дешевых денег», пишет и американский финансист Рэй Далио⁴.

В целом фондовый рынок полностью восстановился после мартовского падения, будто пандемии и не было, и даже зашкаливает за довирусные показатели (Dow Jones и S&P 500 с марта выросли на 50%, а Nasdaq 100, представляющий показатели цифровой и технологической экономики, — на 33%⁵).

Однако фондовый рынок все больше отдаляется от экономики, которая движется в обратную сторону. Реальный ВВП США во втором полугодии сократился на 33%⁶. За последнее время о своем банкротстве объявили четыре крупные американские торговые сети. В то же время технологические гиганты, такие как Amazon, Microsoft, Google, Apple, Netflix, Facebook, от нынешней ситуации не пострадали, а некоторые даже выиграли⁷. В частности, Amazon получил одну из самых дешевых кредитных линий за всю историю рынка корпоративных ценных бумаг, а капитал его владельца Джеффа Безоса за период пандемии вырос на 80 млрд долларов⁸.

Разрыв между показателями фондового рынка и реальной экономики вовсе не является парадоксом, пишет нобелевский лауреат по экономике и почетный профессор Стэнфордского университета Майкл Спенс⁹. В действительности фондовый рынок «отражает мощные долгосрочные сдвиги, лишь усилившиеся вследствие пандемии». «Показатели фондового рынка все больше основаны на оценке стоимости нематериальных активов, прежде всего собственности на массивы данных и контроля над ними», — отмечает он. Согласно одному из последних исследований, «рост цен на акции компаний в списке Standard & Poor’s 500 прямо пропорционален соотношению нематериальных активов и численности сотрудников фирмы: чем больше таких активов и чем меньше сотрудников, тем быстрее растут ее акции», пишет Спенс. Подробный анализ этой тенденции в цифрах и графиках опубликован агентством Bloomberg под характерным заголовком, обнажающим идеологическую составляющую новой экономики: «Фондовый рынок предупреждает, что человеческий труд — источник проблем для бизнеса»¹⁰.

Спенс также связывает эту тенденцию с ускорившимся с начала пандемии переходом на цифровые технологии и частичным закрытием наиболее трудозатратных отраслей (таких как авиаперевозки), в которых создание прибавочной стоимости зависит от труда и материальных активов. Нобелевский лауреат разделяет мнение Лиз Энн Сондерс о том, что этому способствуют и «дешевые деньги», отражающие потребность правительств в увеличении госдолга для финансирования восстановительных программ.

Обложка журнала The Economist, май 2020

В целом происходящее в мировой экономической системе, конечно, следствие далеко не только карантинов и локдаунов. Наступает новая эпоха, которой, очевидно, будет соответствовать новая экономика. Это очень масштабная тема, однако несколько соображений можно высказать даже в этом формате.

Первое соображение в том, что экономика, как известно, прежде всего поведение экономических агентов. При этом психология экономических агентов первична и непредсказуема. Претенциозные заявления «настоящих» экономистов о том, что все в экономике просчитывается, что они «поверили алгеброй гармонию» и вывели четкие формулы зависимостей между всем и вся, очень редко находят подтверждение на практике. Всякий раз реакция на экономические переменные может быть разной, и предвидеть или рассчитать ее невозможно.

Второе соображение состоит в том, что мир вступает в период системных изменений, в том числе в экономике (См. «О политических системах новой эпохи»). Это происходит прежде всего потому, что никто не знает, куда и как именно инвестировать. Раньше это было более или менее понятно, сейчас — нет. И общие фразы вроде «на место прежней экономики приходит новая экономика знаний» ничего не проясняют для тех, кто должен принимать конкретные инвестиционные решения.

На самом деле это не «экономика знаний», а экономика постзнаний, когда любое знание: а) может быть востребовано, а может и не быть; б) не имеет механизмов закрепления в качестве общепризнанного («экспертов» — миллионы, теорий и версий — десятки тысяч, сообществ — тысячи, и каждый сам себе верховный авторитет). Особенно в условиях, когда предложение и спрос зависят не столько от чисто технических решений, позволяющих производить что-то очевидно полезное быстрее, дешевле и в больших объемах (как это было в XIX и на протяжении большей части XX века), сколько от манипулирования представлениями о потребностях. В этой ситуации потребности просто невозможно просчитать с достаточной степенью вероятности. За исключением, конечно, тех случаев, когда ты сам формируешь потребности, что реализуемо только для круга избранных, но далеко не в массовом порядке.

Поэтому заемные деньги стали очень дешевыми, а брать их некому (если исключить мошенников).

Риски очень высоки: картина будущего потребления перестала быть ясной, лидеров, которые могут не просто угадывать тенденции в перспективе, но и формировать их, очень мало, тягаться с ними невозможно, а их потребности в заемных средствах относительно невелики.

В итоге возникает странная ситуация: при обилии «дешевых денег» количественного роста нет и ресурсы не дорожают. В ярко выраженной форме она наблюдается, например, в Японии, но это не чисто японское явление. Почти во всех развитых странах центральные банки предлагают практически бесплатные деньги в невиданных ранее масштабах, а инфляция остается на нуле или очень низкой.

Дело в том, что деньги не раздаются напрямую потребителям, а предлагаются в основном в виде кредита финансовому сектору. Те же средства, что достаются потребителям через финансирование дефицита бюджета, в значительной степени нейтрализуются технологическими гигантами, которые, с одной стороны, диджитализируют сферу услуг (в том числе финансовых) и таким способом берут свою ренту, а с другой — «впитывают» в себя дополнительную ликвидность через рост собственной капитализации и рынка криптопродуктов.

Раньше деньги исполняли роль главного ограниченного ресурса: если можно было взять большие кредиты под низкий процент, то проблем с прибыльным инвестированием у добросовестных компаний не возникало (при том что и ошибки, конечно, случались, и риски были высоки и сопоставимы с потенциальными прибылями). Теперь же вследствие экспансии информационно-коммуникационных и цифровых технологий границы определяются возможностью влиять на спрос, формировать и перетягивать его на себя путем целенаправленного воздействия на сознание потребителей, управлять им. А это уже совсем другая экономическая система, другая система деловых координат. И, безусловно, другие бенефициары.

Нельзя сказать, что в западном политическом и научно-экономическом дискурсе отсутствует тема реформирования сложившейся системы. Пандемия и спровоцированные или усугубленные ею экономические проблемы, наряду с угрозой авторитарной трансформации политического строя в США, активизируют вечную дискуссию о путях реформирования капитализма. В последние несколько лет наиболее мейнстримное направление этой дискуссии фокусируется на микроэкономике крупных корпораций. Во многом причиной этого служит явное или косвенное признание того факта, что попытки сколько-нибудь существенно реформировать капитализм «сверху», через законодательные институты, практически наглухо заблокированы крупным капиталом, полностью контролирующим эти институты с помощью системы финансирования предвыборных кампаний, масс-медиа и фондовых рынков.

Милтон Фридман

Главная идея обсуждений последнего десятилетия состоит в изменении целеполагания фирмы — переход от максимизации прибыли акционеров (задача, которую выдвигали Милтон Фридман¹¹ и другие представители чикагской школы) к максимальному балансу интересов различных групп людей, которые прямо или косвенно затрагивает деятельность компании: акционеров, работников, поставщиков, кредиторов, потребителей ее продукции и географических соседей. Как пишет гарвардский экономист Дани Родрик, старая микроэкономическая теория строилась на предположениях об идеальной свободной конкуренции на рынке и о том, что предложение рабочих мест является чисто экономическим фактором¹². По мнению Родрика, обе аксиомы оказались несостоятельными, после того как экономика и другие социальные науки выяснили, что: 1) владение полной информацией при принятии экономических решений менеджментом и работниками в принципе невозможно; 2) в реальной экономике «несовершенная конкуренция является нормой»; иными словами, нерегулируемая рыночная экономика стремится к олиго- и монополизму, поэтому фирмы обладают властью над работниками, не вписывающейся в теории свободного рынка; 3) рабочее место не чисто экономическая категория, а «критически важная часть личной и социальной идентичности», и исчезновение рабочих мест приводит к разрушительным социально-политическим последствиям для среднего класса¹³.

Концептуальной основой этого направления, как пишет другой гарвардский ученый Джон Рагги, является представление о том, что общими усилиями извне и изнутри можно развить социальную идентичность корпораций, привить крупным капиталистам определенные поведенческие нормы, просветить относительно их «подлинных долгосрочных интересов», которые совпадают с интересами работников и экологов, и тем самым добиться «саморегулирования» бизнеса¹⁴. Увлечение этими идеями связано с тем, что традиционные формы государственного и международного регулирования пришли в упадок и больше не работают — не в последнюю очередь из-за отступления демократии из политических институтов, которые обеспечивали это внешнее регулирование (См. «Что делать? Институционализация ценностей»).

Однако опубликованные в последнее время исследования показывают, что эффективность попыток психоидеологической трансформации мира крупного капитала и корпоративного менеджмента остается довольно низкой. Так, гарвардские исследователи Люсьен Бебчук и Роберто Талларита полагают, что вся эта затея по реформированию корпоративного управления с целью его «социализации» и саморегулирования рынка не более чем вредная иллюзия¹⁵. По мнению исследователей, это отвлекает ограниченные ресурсы общества и уводит дискуссию о реформах капитализма от единственно эффективного направления, а именно от разработки законодательных и иных политических мер по обузданию крайностей капитализма. Вместе с тем ученые признают, что движение по этому пути также крайне затруднено, если вообще не заблокировано¹⁶.

Законодательные меры по реформированию капитализма затруднены прежде всего потому, что практически все ныне действующее на Западе законодательство по регулированию крупного капитала написано под его диктовку, признает не кто иной, как главный экономический обозреватель и соредактор The Financial Times Мартин Вулф (в прошлом, по его собственным словам, последователь Фридмана).

«От Милтона Фридмана к трамповской атаке на демократию — прямой путь» — так озаглавлена опубликованная им на днях программная статья¹⁷. Этот прямой путь пролегает через «коррумпированную систему выработки правил игры»: поскольку сторонники рыночного фундаментализма, представляющие интересы крупных корпораций, не могут навязать свою идеологию обществу на свободных выборах, они делают это с помощью национализма, расизма и ксенофобии¹⁸, что традиционно находит отклик в массах. Что же делать? По мнению Вулфа, необходимо запретить корпорациям участвовать в политике, в том числе финансировать избирательные кампании. Кто это может сделать, учитывая степень контроля крупного капитала над политиками (о котором пишет сам Вулф), он не уточняет.

К тому же, как возражает ему Дани Родрик¹⁹, проблема не только в финансовом, но и в интеллектуальном контроле со стороны корпораций, то есть контроле над процессами производства и распространения информации, необходимой для проведения компетентной экономической политики, включая регулирование бизнеса. Этот интеллектуальный контроль дает корпорациям возможность управлять постановкой проблем и фильтрацией предлагаемых решений.

Но вот что любопытно. Экономический мейнстрим (с его любимыми регрессиями и претензиями на глубокомыслие) о появлении какой-то новой мировой экономической системы ничего не говорит. Последний пример тому — глобальный анализ-прогноз от Deutsche Bank²⁰. Аналитический отдел крупнейшего финансового учреждения Германии — вполне представительная прогностическая структура с квалифицированными кадрами, выпускниками лучших университетов мира, и соответствующими бюджетами. В докладе представлено восемь «главных тем грядущей эпохи глобального беспорядка». Здесь есть что угодно: и глобальная «озабоченность» изменением климата, и «вертолетные деньги» с «вероятностью» инфляции, и новый динамизм с вероятностью стагнации, и импульс интеграции с вероятностью фрагментации. А о том, что, собственно, происходит в реальности, ни слова. Ни слова о том, почему прежние рычаги антициклического регулирования не работают так, как раньше; почему (и какие) происходят изменения в структуре и динамике спроса и капитализации бизнеса; как и почему меняются природа и источники экономической и политической власти и кто теперь будет определять политическую повестку.

Да, экспансия новой экономики будет не одномоментной, и после победы над пандемией традиционный реальный сектор частично восстановится. Однако новая мировая экономическая система с нарастающей концентрацией информационных и цифровых активов на самом верху экономической пирамиды будет расширяться, и расхождение (а возможно, и конфликт) между двумя экономиками станет неотъемлемым явлением в долгосрочной перспективе.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭНТРОПИЯ
Цифровые технологии и глобализация беспорядка