30 лет после коммунизма. Контуры новой эпохи

Тридцать лет назад, 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена — символ разделения мира на демократический и коммунистический. Считается, что это дата начала краха коммунизма. Какие процессы запустило это событие? И почему сейчас так много пишут и говорят о разочаровании и неоправдавшихся надеждах?

9 ноября, 1989 года, Берлин

РОССИЙСКАЯ РЕФОРМА

Осмысление последних тридцати лет — подведение итогов и извлечение уроков из ошибок посткоммунистических реформ в нашей стране (и в Восточной Европе в целом) — надо начать с рассмотрения трансформации, которая происходила в эти годы в России¹. Эту трансформацию можно описать тремя действиями:

В январе 1992 года была осуществлена так называемая либерализация цен. Контроль над ценами был снят в условиях, когда 99% предприятий в стране принадлежали государству, причем практически все они были монополистами. Политика создания государственных монополий во всех сферах экономики проводилась в СССР на протяжении всех 70 лет. Поэтому речь шла не о либерализации экономики или ценообразования, а об освобождении монополий от какого бы то ни было контроля. В результате совершенно ожидаемо в 1992 году гиперинфляция составила 2600%, то есть цены за год выросли в 260 раз. Для людей это означало конфискацию всех сбережений. Освобождение цен от административного контроля было, конечно, необходимой мерой, но делать это следовало одновременно с проведением малой и средней приватизации, введением частной собственности, созданием конкуренции и демонополизацией. На это понадобилось бы как минимум полтора года. Да, и в этом случае последствия, возможно, были бы болезненные, но удалось бы избежать гиперинфляции и конфискации. Кроме того, в стране появился бы средний класс и массовая неоспоримая частная собственность — то, чего нет и по сей день.

Через несколько лет по криминальной схеме была осуществлена мошенническая приватизация. Конечно, приватизацию надо было проводить. Но после гиперинфляции-конфискации население не могло участвовать в этом процессе, а иностранный капитал не был допущен. В результате крупные и часто наиболее эффективные государственные предприятия были переданы обманным путем и практически бесплатно в руки очень узкого круга людей, лично связанных с персонами из высших эшелонов правительства.

На фундаменте конфискации и криминальной приватизации была создана система, в которой срослись воедино власть и собственность. Оставалось только найти того, кто после ухода Ельцина долгие годы будет защищать результаты криминальной приватизации, сохраняя власть в руках мафиозной корпорации. На эту должность привели Владимира Путина, совершенно по понятным причинам — в соответствии с его квалификацией.

В результате этой трансформации появилась система, ставшая основой мафиозного корпоративного государства. Того самого, которое существует в России сегодня, — государства с неразделенной властью, неотделимой от собственности и бизнеса²

«ДЕМОКРАТИЯ» 1990-х

До сих пор немало политологов и публицистов оправдывают и даже восхваляют абсурдный план реформ 1990-х. Пытаясь объяснить причины появления нынешнего авторитарного мафиозного режима, они, как правило, утверждают, что «демократия в России не прижилась», «народ оказался не готов». То есть, по их мнению, реформы проводились «единственно возможным образом», но народ оказался «неподходящим». Давайте, однако, посмотрим, что происходило в нашей стране в 1990-е годы, как «прививали» демократию, какие события остались в памяти людей:

1991 год — подписание Беловежских соглашений и целенаправленный разрыв экономических связей между бывшими советскими республиками;
1992 год — гиперинфляция в 2600%;
1993 год — расстрел Белого дома;
1994 год — начало Первой чеченской войны;
1995 год — залоговые аукционы;
1996 год — нечестные и неравноправные выборы президента, начало тотальной монополизации телевидения и всех влиятельных печатных СМИ;
1997 год — пирамида ГКО, поглотившая все и без того крайне скромные инвестиционные ресурсы и подготовившая государственный дефолт (установленная доходность государственных краткосрочных облигаций ГКО составляла до 60% годовых при обычной доходности аналогичных ценных бумаг до 4-5% годовых);
1998 год — экономический кризис: одновременное объявление дефолта и резкой девальвации рубля, существенное обогащение олигархов, еще одна массовая потеря сбережений граждан;
1999 год — взрывы домов, начало Второй чеченской войны, оголтелая милитаристская пропаганда, приведение Путина к власти.

У кого же будут радостные воспоминания о таком тяжелом и неприятном периоде в жизни? Это ли должно было «прижиться»?

Так кто в действительности отказался от демократии — люди или самовлюбленные менеджеры, убежденные, что весь мир устроен и управляется по принципам realpolitik? (Строго говоря, российский народ никогда в своей истории не жил в условиях демократии, а то, что в России ею называли и называют, даже пародией на демократию не является.)

Президент России Борис Ельцин передает Владимиру Путину «президентский» экземпляр Конституции Российской Федерации, Москва, Кремль, декабрь 1999 года.

Есть еще один важный вопрос: а было ли уже в начале 1990-х ясно, что ожидает страну после реформ, которые осуществляло российское правительство во главе с Ельциным и Гайдаром?

Апологеты реформ 90-х часто говорят: «Мы ожидали так много, но наши ожидания не оправдались», «Кто же мог подумать?», «Никто не мог предвидеть…» На самом деле профессионалам и непредвзятым специалистам многие последствия принятого Ельциным плана реформ были ясны с самого начала. Существовал и был хорошо известен и другой план реформ — «500 дней». Эта программа была подготовлена в 1989–1991 годах группой российских специалистов и после тщательного обсуждения поддержана авторитетными экономистами мирового уровня. Однако у «500 дней» не было поддержки в Вашингтоне, соответственно, за этим планом не стояли кредиты МВФ³. Она исходила из структурного маневра и полагалась в основном на собственные ресурсы. При экспертном обсуждении программы в ходе сессии МВФ и Всемирного банка осенью 1990 года именно это обстоятельство вызывало почти открытое недоумение и даже раздражение у руководителей этих финансовых институтов. К моменту начала реформ в 1992 году ситуация существенно ухудшилась и иностранное кредитование было желательно. Однако американское правительство и МВФ настаивали на том, что кредитование возможно только для «Вашингтонского консенсуса». Их не устраивало предусмотренное планом «500 дней» сохранение единого экономического и таможенного пространства с бывшими советскими республиками, учреждение банковского союза с общей валютой, проведение малой и средней приватизации в первоочередном порядке и ряд других принципиальных моментов. Руководство России отказалось от борьбы за российский план реформ и согласилось на предложение МВФ.. Именно поэтому отечественная концепция реформ была отвергнута Ельциным и к реализации была принята программа, на которой настаивало американское правительство, — так называемый «Вашингтонский консенсус». Исполнителем этого плана согласился стать Егор Гайдар.

В феврале–апреле 1992 года ведущие социологи из лучших мировых университетов Беркли и Стэнфорда, специально прибывшие в Россию для анализа концепции реформ, подготовили отчет для российского правительства, но правительство Российской Федерации проигнорировало доклад ученых и спрятало его. Опубликован документ был только в 2010 году. Теперь всем интересующимся известно, что в этом докладе, написанном известными специалистами-социологами, говорилось о том, чего ожидать от реформ, которые были намечены российским правительством.

Так в крайне ответственный момент российские власти проигнорировали профессиональные оценки. Но история на этом не закончилась. Сегодня при подведении итогов тридцатилетней эпохи эта информация остается актуальной и важной для понимания того, что произошло со страной и почему. И если мы намерены всерьез бороться за страну, за искоренение порочной авторитарно-мафиозной системы, а не просто за смену персоналий во власти, обсуждать причины того, к чему пришла Россия, придется⁴.

ЭФФЕКТ «ЛАНЦЕТА»

Часто экономические преобразования в России начала 1990-х пытаются сравнивать с реформами того же периода в Восточной Европе. В январе–марте 1990 года я находился в Варшаве, передо мной стояла задача изучить и оценить реформы, которые начались в Польше. То, что там происходило, — «шоковая терапия» министра финансов Лешека Бальцеровича — с экономической точки зрения было очень интересно. Можно было увидеть, как розничные цены взлетели вверх, а потом в течение нескольких недель начали падать, как взаимодействовали спрос и предложение в условиях зарождающегося рынка. Но в Польше была важная особенность: в стране сохранилось частное сельское хозяйство. Именно частные производители сельскохозяйственной продукции реагировали на макроэкономические методы регулирования.

Применение «под копирку» тех же методов позднее в России привело к совершенно другим результатам, ведь в нашей стране вообще не существовало частного сектора. В целом о социальных последствиях реформ в Восточной Европе писал медицинский журнал The Lancet. В ходе исследования ученые из Кембриджа, Оксфорда и Лондонской школы гигиены и тропической медицины установили, что показатели смертности и качества здоровья в Восточной Европе драматически ухудшились в 1990-е годы. Как пишут авторы доклада, в результате реформ «лишь чуть больше половины бывших коммунистических стран смогли восстановить прежний уровень ожидаемой продолжительности жизни».

Иногда говорят, что на здоровье населения сказался пережитый стресс. Возможно, отчасти это и правда, но стресс с такими последствиями тоже весьма яркая характеристика реформ. В целом с дистанции в тридцать лет ясно, что говорить надо уже не просто о потрясениях как спутнике перемен, но о комплексном негативном эффекте, включающем, помимо бытовых трудностей, обманутые ожидания, несбывшиеся надежды, потерянную веру в будущее. Иван Крастев и Стивен Холмс в только что изданной книге о надеждах и реалиях последних трех десятилетий с характерным названием «Свет, который угас» отмечают, что, несмотря на очевидные выгоды реформ в Восточной Европе, «их плоды и тяготы были распределены неравномерно и даже неразумно и несправедливо»⁵. Получается, что масштаб проблемы шире и выходит за пределы российского опыта реформ. Можно справедливо упрекнуть российских реформаторов в том, что в технологию реформ были заложены грубые ошибки. Но ведь и во многих восточноевропейских странах, как мы теперь видим, реформы повлекли за собой существенные проблемы. Что же такого лежало в основе посткоммунистической трансформации, что привело в Восточной Европе и в России к таким последствиям?

The Light that Failed: A Reckoning,
by Ivan Krastev and Stephen Holmes,
Allen Lane, 2019, 256 pages.

«ЭКОНОМИКА С НУЛЕВОЙ СУММОЙ»

Посткоммунистическое тридцатилетие показало, что в системе мирового капитализма накопились серьезные проблемы, требующие переосмысления самой его действующей модели. Похоже, что в мире происходит системный кризис. На примере Восточной Европы и России можно говорить о явлениях, которые затрагивают всю систему современного капитализма. Эти кризисные явления отразились еще в концепции реформ, использованной в России в 1990-е годы. Но тогда об этом мало кто подозревал. Сегодня же рецессия капитализма как системы — это процесс, выходящий на поверхность. Крупнейшие экономические издания в Вашингтоне и Лондоне обозначают рецессию капитализма как весьма существенную тему.

Теперь уже очевидно, что концепция, на которой во многом основана современная мировая экономика, концепция, идеологами которой были Эдвард Бернейз, Джон Нэш, Исайя Берлин и Фридрих Хайек, концепция, которую можно назвать «экономикой с нулевой суммой», не только в России, но и в других странах неизбежно ведет к слиянию власти и собственности, к разрастанию олигархии.

Чтобы понять это, достаточно посмотреть на действия Дональда Трампа в последние два года. Президент США отменил многие решения, которые принимались до него для купирования причин и последствий мирового финансового кризиса 2008 года. Этими же особенностями современной экономической модели отчасти объясняется появление в политике и самого Трампа в США, и правых националистов в Европе, и «Брекзита» в Великобритании, и всего, что происходит сегодня в Венгрии и в некоторой степени в Польше. Именно эта «экономика с нулевой суммой» породила новую эпоху, в которую мы уже вошли, но пока не сумели дать ей определение.

Президент США Дональд Трамп замахивается бейсбольной битой на съемках проекта Made in America, Вашингтон, июль 2017 (Carlos Barria/Reuters)

Итогом практической экономической политики, сложившейся через рейганомику и тэтчеризм в последней четверти XX века, стало нарушение и даже отказ от экономических принципов и механизмов классического капитализма, появление так называемой «новой экономики», искажающей базовые принципы капитализма и «общества потребления» в его традиционном понимании. «Вашингтонский консенсус», политика МВФ и Всемирного банка, весь мейнстрим конца XX века суммировался и перешел в новое качество.

Этот феномен мы определяем как Realeconomik⁶. Составляющие этого явления: идеология «гипериндивидуализма», чрезмерное политическое влияние лоббистов финансового сектора и сырьевых отраслей, в том числе через систему финансирования избирательных кампаний, стремительное разрастание технологических монополий. Именно установление режима, который руководствовался логикой Realeconomik и с течением времени все больше напоминал авторитарный (а сейчас приблизился к тоталитарному), стало первым шагом к тотальной неудаче постсоветской модернизации России, да и большей части стран бывшего СССР. Некритическое и шаблонное, поддержанное политическим кредитованием МВФ применение принципов «Вашингтонского консенсуса» к экономическим реформам на постсоветском пространстве характеризовалось непониманием сути советской экономики и пренебрежением интересами большинства населения страны. С позиции сегодняшнего дня ясно, что такое развитие событий было проявлением более общей закономерности.

Таким образом, идея демократии была вытеснена упрощенной экономической моделью поведения людей. И в ходе этих перемен началось отдаление от политической системы, которая должна работать на основе представительства, диалога и компромиссов между различными идеологическими подходами. Так называемая «экономическая демократия», базирующаяся на финансовой и банковской системе, начала трактоваться как неоспоримая, как данность. Особенность этой системы в том, что люди оказываются отстранены от всякого воздействия и влияния на «управляющую» модель.

Все это проникло в самое сердце политики и продолжает и сегодня вести к деинтеллектуализации элиты, искажению ценностной шкалы, сужению горизонта политического и жизненного мышления и прогнозирования.

РОССИЯ И ЗАПАДНЫЙ МИР

Анализируя тридцать лет посткоммунистического развития Восточной Европы и России, нельзя не упомянуть печальный итог этого периода: наша страна оказалась на грани новой холодной войны.

Для более объективной оценки полезно обратиться к западным источникам. В частности, к работе Уильяма Хилла, советника посольства США в Москве в 1980-х годах (тогда он отвечал в том числе за контакты с диссидентами) и ныне сотрудника Вильсоновского центра⁷. Название точно отражает суть этого 400-страничного, основанного на множестве документов труда: в нем шаг за шагом описано развитие основных европейских институтов — от падения Берлинской стены до избрания Трампа (то есть как раз почти 30 лет) — как процесс вытеснения России из этих структур (а также ее «самовытеснения», которое, по версии Хилла, началось примерно с мюнхенской речи Путина 2007 года). . По мнению Хилла, за последние тридцать лет действия как Запада, так и России в более или менее равной степени привели к новому разделению Европы и возникшая в результате архитектура безопасности требует фундаментального переустройства, которое образовало бы «место для России» внутри системы. «Наиболее провальной стороной сделанного Западом по окончании холодной войны стратегического выбора, — пишет Хилл, — стало исключение России из системы европейской безопасности, ее изоляция и настрой на враждебность по отношению к Западу».

Со своей стороны российские власти еще с начала 1990-х годов исходили из того, что у Москвы есть особые права в «ближнем зарубежье», а главное, реализовывали эти представления неконструктивными, силовыми методами — как в политической, так и в экономической сфере. Это не способствовало ни разрешению внутренних конфликтов в таких странах, как Молдова или Грузия, ни укреплению авторитета России в этих регионах.

Россия не смогла интегрироваться в евроатлантическую систему и из-за «провала демократических реформ», что было «в основном связано с выбором и действиями людей в самой России», считает Хилл. Хотя нельзя сбрасывать со счетов и ошибки Запада, такие как «согласие с хищнической приватизацией 1990-х, приведшей к появлению олигархов и крайнего неравенства»⁸.

Президент России Борис Ельцин и президент США Билл Клинтон, Гайд-парк, ш. Нью-Йорк, октябрь 1995 (DON EMMERT/AFP via Getty Images)

Весьма объективно, хоть и с академической осторожностью, оценивает Хилл роль Запада в российских событиях 1990-х: «Западная поддержка Ельцина имела в основном контрпродуктивные долгосрочные последствия для восприятия Запада и его мотивов российским обществом. Средства, которыми была обеспечена внутренняя и внешняя поддержка переизбрания Ельцина, оставили особенно неприятный привкус и посеяли глубокие сомнения относительно подлинной природы и целей западной политики продвижения демократии в России… Участие высокооплачиваемых американских советников-«политтехнологов» в ельцинской кампании не способствовало положительному отношению российских избирателей к западным демократическим ценностям. А скандальные истории вроде той, когда американские консультанты ельцинской администрации по развитию биржи использовали инсайдерскую информацию для собственной торговли на этой бирже⁹, помогли убедить многих в России в корыстной, эгоистической природе западной поддержки “реформ” в ельцинской России». В то же время «администрация Клинтона, наверное, излишне доверяла заверениям Чубайса, Немцова и их коллег о положении дел в российской экономике».

Хилл пишет также о фактической поддержке клинтоновской администрацией действий Ельцина в ходе Первой чеченской войны, несмотря на «крайне жестокую тактику с массовыми убийствами гражданских лиц». В этой связи бывший сотрудник американского посольства в Москве напоминает не только о клинтоновском сравнении Ельцина с Линкольном, но и о том, что в 1996–1997 годах американцы помогли устранить международно-правовые препятствия для концентрации российских войск на Кавказе, «возглавив работу по пересмотру фланговых ограничений Договора об обычных вооружениях в Европе», а также процесс его ратификации и вступления в силу.

Долгое время Россия так или иначе сотрудничала с Западом по большинству международных проблем (за исключением короткого периода бомбардировок Югославии в 1999 году). Это взаимодействие продолжалось не только на протяжении всего ельцинского правления, но и первые пять-шесть лет после прихода к власти Путина.

В этом контексте особенно важно вспомнить переговоры между Россией и НАТО о совместной системе противоракетной обороны. 21 февраля 2001 года президент России Владимир Путин встретился в Москве с генеральным секретарем НАТО Джорджем Робертсоном. В ходе переговоров Путин выдвинул идею создания совместного российско-европейского противоракетного щита, известного как ЕвроПРО. Таким образом, генсек НАТО еще в начале 2001 года увез из Москвы пакет российских предложений по системе европейской ПРО, пообещав их рассмотреть. Но ни предметного обсуждения, ни дальнейшей дискуссии, ни вообще какого-либо ответа со стороны НАТО не последовало. В нужный момент Запад оказался не готов даже к обсуждению предложений России по созданию системы совместной противоракетной обороны.

Президент России Владимир Путин и президент США Джордж Буш, Москва, Кремль, 24 мая 2002

Другим ярким примером попыток России идти по пути реального сотрудничества с США стала «Московская декларация о новых стратегических отношениях между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки», принятая президентами Путиным и Бушем 24 мая 2002 года. Декларация говорит о «беспрецедентном намерении сближения и разносторонних перспективах сотрудничества двух стран». Однако эти намерения так и остались нереализованными, точка выбора альтернативного пути — строительства общеевропейской системы безопасности — была пройдена.

Между тем сама евроатлантическая система безопасности в последние годы движется по наклонной. Оборонные структуры ЕС, особенно после Лиссабонского договора, стали практически неотделимы от НАТО, которое, в свою очередь, оказалось ослаблено политикой президента Трампа, американо-немецкими противоречиями и европейскими экономическими проблемами, вынуждающими крупнейшие государства сокращать свои военные расходы. В этих обстоятельствах еще недавно вытесненная на периферию ОБСЕ выходит на первый план как общеприемлемая площадка для диалога — прежде всего с Россией. Но это, как пишет Хилл, «признак провала, а не успеха европейской системы безопасности», в первую очередь провала диалога между Россией и НАТО. Кроме того, выхолощено ценностное содержание ОБСЕ, в основе которой лежат Хельсинский акт 1975 года и Парижская хартия 1990 года. Сегодня уже не только Россия, но и многие восточноевропейские страны не придерживаются демократических и правозащитных принципов, обозначенных в этих документах, и явно отрицательно относятся и к мониторингу выборов, и к заявлениям в защиту свободной прессы, которые исходят от ОБСЕ. Договор об обычных вооружениях в Европе также фактически перестал действовать.

КОНЕЦ ЭПОХИ И НОВЫЕ ВЫЗОВЫ

Таким образом, следует признать, что эпоха посткоммунистической трансформации в России завершилась, и во многом неудачно. Причин тому много. Это и грубые ошибки в экономических реформах и отказ от всесторонних демократических преобразований; и большевистские представления о целях и средствах; и особенности советского менталитета руководства страны; и контрпродуктивная и близорукая политика западных стран (прежде всего США) в отношении российских реформ (в частности, поддержка политическим кредитованием со стороны международных финансовых институтов всего, что происходило в России, включая Чеченскую войну); и рецессия капитализма в глобальном масштабе; и наследие российской истории с особенностями постсоветской культуры.

Маркерами драматического завершения эпохи являются возрождение популярности сталинизма, убийство Немцова, захват Крыма, война на Донбассе и в Сирии, изоляция, санкции, конфронтация, авторитарная политическая система и мафиозное государство.

Таковы итоги последних тридцати лет для России.

Был ли у России шанс на то, чтобы эти итоги оказались иными? Можно ли было что-то сделать иначе? Думаю, был. Думаю, было можно. Но история, как известно, не приемлет сослагательного наклонения. Кроме того, теперь становится ясно, что примерно те же причины, которые привели Россию к сегодняшнему итогу, стали влиятельными факторами рецессии капитализма в глобальном масштабе.

Место убийства Бориса Немцова, Москва, февраль 2015 (EPA)

И потому наступающая эпоха сулит нам едва ли не еще большие проблемы. Среди наиболее обсуждаемых сегодня вызовов времени:

политические: кризис демократических институтов в странах Запада, угроза перехода к авторитаризму в США, рост праворадикальных и неонацистских движений в мировом масштабе; нормализация языка ненависти в массмедиа и политике; сужение пространства гражданского общества, ослабление и маргинализация ведущих правозащитных и других общественных организаций;
экономические: предельное усиление и закрепление неравенства доходов и возможностей (внутри стран и между ними); перспектива исчезновения профессий, вытесняемых искусственным интеллектом, на фоне резкого снижения спроса и торможения роста мировой экономики; перманентная угроза новой глобальной рецессии;
экологические: изменение климата, учащение стихийных бедствий, риск затопления крупных территорий, тотальное загрязнение, в том числе микропластиком, массовое вымирание биологических видов;
технологические: незащищенность частной жизни при господстве технологий тотального наблюдения; манипулирование сознанием с помощью новых технологий, fake news и Big Data; использование технологических новшеств мафиозными и преступными правительствами для удержания власти и фальсификации выборов; проблема удержания искусственного интеллекта и генной инженерии под государственным и общественным контролем; угроза генетических манипуляций, ведущих к крайним формам социального неравенства;
социально-этические: растущая атомизация, возникновение «асоциального общества», рост самоубийств¹⁰
и наркотической зависимости, тенденция к сокращению продолжительности жизни в высокоразвитых странах¹¹;
геополитические: ухудшение отношений между США и ЕС, а также внутри Евросоюза, вызванное ростом национализма и шовинизма; утрата доверия к американскому глобальному лидерству; дестабилизация Евросоюза, НАТО, развал российско-американской системы контроля над вооружениями; северокорейская и иранская ядерные угрозы; глобальная экспансия Китая (в том числе в Центральной и Восточной Европе), складывающаяся американо-китайская двуполярная система с возможной перспективой перехода к новой однополярности.

АВТОРИТАРНЫЙ ТРЕНД

В контексте тридцатилетия событий 1989 года и подведения итогов постсоветской эпохи особого внимания заслуживает постепенное, но упорное сосредоточение авторитарной власти в руках более или менее демократически избранных правительств. При этом отход от демократических принципов и норм происходит без переворотов и разгонов парламента, якобы с соблюдением буквы закона и с сохранением электорального парламентского фасада. Такая «ползучесть» и отсутствие явных рубежей перехода отличает современную волну автократизации от предыдущих в XX веке¹². По распространенному мнению, такая мимикрия обусловлена формальным закреплением норм электоральной демократии как международного идеологического стандарта после холодной войны.

Подобная системная трансформация практически незаметна для общества и не вызывает протестов и массовой мобилизации сторонников демократического строя. Ее глобальный характер также долгое время оставался без внимания. Лишь к 2002 году эксперты англо-американского мейнстрима признали, что парадигма «перехода к демократии» исчерпала себя применительно к постсоветскому пространству. С 2006–2008 годов такие учреждения, как Freedom House, заговорили об откате от демократии в других регионах мира, и лишь после избрания Трампа президентом США это стало осознаваться как глобальная проблема.

Теперь The Financial Times констатирует: «Эпоха избранных деспотов уже наступила. Народ хочет верить мощному харизматичному лидеру, который на его стороне в несправедливом мире»¹³.

Премьер-министр Венгрии Виктор Орбан (EPA)

В числе «автократизирующихся» стран, которые еще остаются электоральными демократиями, но за последние годы выпали из числа либеральных, Венгрия, Польша, Литва, ЮАР. Исследователи подчеркивают, что третья волна автократизации захватывает прежде всего либеральные демократии. При этом номинальные электоральные показатели многопартийной демократии, за редкими исключениями, остаются на прежнем уровне или даже улучшаются. Авторитарные популисты манипулируют выборными процессами и сохраняют электоральный фасад при отсутствии содержания, поскольку сам по себе фасад не представляет угрозы их переизбранию. Пример тому — Венгрия, где нынешний премьер-министр Виктор Орбан пришел к власти путем свободных выборов, но сделал все, чтобы на следующих выборах сменить его самого уже было практически невозможно. Деградируют именно содержательные аспекты демократии, такие как независимые СМИ, свобода слова, доступ населения к широкому спектру важной информации, правовая защищенность граждан, а также демократическая культура диалога между политическими оппонентами ¹⁴.

ЧТО ВПЕРЕДИ?

Дело, впрочем, не в злой воле отдельных личностей и не в «отупении» масс. За внешними проявлениями стоят системные проблемы, требующие глубокого осмысления и неординарных подходов к решению.

В первую очередь это глубокий кризис устаревших социальных систем. Один из наиболее значимых философов XX века Зигмунт Бауман в своей работе «Актуальность Холокоста» показал, что со времен Второй мировой войны социальные системы остались фундаментально прежними и вопрос лишь в том, будут ли приняты законы, которые сориентируют их в ту или иную сторону.

Вторая проблема — глобальный кризис политических систем. У нас на глазах тяжело буксуют партийно-политические системы по всему миру, будь то Британия, Соединенные Штаты, Франция или Италия. В основе этих процессов лежит кризис доверия, выражающийся в том, что политические институты перестали справляться со своими задачами, выполнять свои функции. Именно эта пустота заполняется популизмом и прославлением прошлого в духе американского лозунга «Make America Great Again» или российской ностальгии по советской эпохе.

Третья проблема — это вопрос цифровой экономики и цифровых технологий. Новые технологии и, условно говоря, «мир 5G» сами по себе новую реальность не создадут. Она будет такой, какой ее сделает человек, использующий технологии. Глубинная причина многих сегодняшних проблем, очевидно, в том, что в силу разных обстоятельств в мире новых технологий человек оказывается не ведущим, а ведомым. В такой ситуации цифровая революция становится прологом цифровой диктатуры. Взять, к примеру, откровенно репрессивное «московское дело» минувшего лета и планы московских властей по установке в городе 20 тысяч камер наблюдения с функцией распознавания лиц.

Новые технологии по распознанию лиц на службе властей в Китае

Цифровые технологии или системы четвертой промышленной революции в руках мафиозных правительств и государств в ближайшей перспективе представляют чрезвычайную опасность. Подобные технологии требуют максимальной прозрачности и подотчетности правительств. Без этого все цифровые новшества будут лишь служить укреплению тоталитарного режима ¹⁵. Все это вместе ведет к ситуации, которую можно назвать потерей будущего ¹⁶.

В ПОИСКАХ РЕЦЕПТА

Однако ответов на эти вызовы пока нет. Обсуждаемые сейчас в мире решения сводятся, по сути, лишь к коррекции самых очевидных «перекосов» в экономике, политике, социальной сфере, сформировавшихся в последние десятилетия.

Например, для защиты демократии и недопущения авторитаризации в США предлагают переход к прямым выборам президента (либо через упразднение коллегии выборщиков, либо путем соглашения между штатами, которое обязывало бы выборщиков поддержать кандидата, получившего большинство голосов избирателей в стране).

В экономике обсуждаются:

ограничения на транснациональное движение капитала, демонополизация американской и европейской экономик;
применение антитрестового законодательства для раздробления технологических монополий, включая Facebook, Amazon, Google (предложение американского сенатора Элизабет Уоррен);
введение в США общедоступных государственных программ медицинского страхования, кредитов на образование, ипотеки и так далее, а также перераспределение доходов в сфере технологических инноваций;
более прогрессивное налогообложение и повышение налогов на сверхдоходы в США до уровня 1950–1970-х годов;
введение налога на «географическую ренту», то есть на преимущества от проживания в финансовых центрах (идея оксфордского экономиста Пола Коллиера).

Что касается новых источников доходов и самореализации в эпоху технологической безработицы, предлагается:

«всеобщий базовый доход» («всеобщий гарантированный минимальный доход» в резолюции Либеральной партии Канады;
vs. «гарантированный базовый доход» для всех, кто получает менее 1 тыс. долларов в месяц (автор идеи — американский экономист Дарон Асемоглу);
vs. государственно гарантированное трудоустройство (программа американского экономиста Стефани Келтон и Экономического института Леви, шт. Нью-Йорк);
развитие систем вознаграждения за увеличение социального капитала: общественную деятельность, социальное экспериментирование, искусство (разработчик — Канадский институт стратегического планирования).

В технологической сфере предлагают:

международные соглашения о поощрении и ограничениях на развитие искусственного интеллекта (Организация экономического сотрудничества и развития, OECD);
госрегулирование развития искусственного интеллекта в направлении создания, а не замещения рабочих мест (Дарон Асемоглу и экономист Бостонского университета Паскаль Рестрепо);
госрегулирование пользования и управления большими массивами персональных данных, предотвращение их концентрации в частном секторе (израильский историк Юваль Ной Харари).

По мнению известной журналистки и профессора Лондонской школы экономики Энн Эпплбаум, необходимо разработать действенные способы регулирования интернета и соцсетей, чтобы обеспечить их прозрачность и конкурентную среду, а также предотвратить злоупотребления анонимностью (не затрагивая при этом контент и не вводя цензуру). С Эпплбаум согласны многие эксперты в мире.

Пытаясь сформулировать ответы на вызовы новой эпохи, часто говорят и пишут о необходимости качественного изменения, «очищения» либерализма и переоснования демократии. По мнению голландского политолога и эксперта по популизму Каса Мадде, такие перемены должны исходить из честного признания неудач и ошибок предыдущего периода, иметь идеологическую, а не исключительно прагматическую основу. Вместо технократических подходов к экономической политике демократы должны озаботиться представительством интересов своих традиционных избирателей, в том числе тех, кто несет экономические потери от происходящих перемен.

ОСНОВНОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ

Однако просто исправить некоторые ошибки и «очистить» либерализм, чтобы привлечь на свою сторону значительное число избирателей, в сложившейся ситуации недостаточно. Для того чтобы конкурировать с мощным тренд-коктейлем из национал-популизма, антиистеблишмента и again policy («обожание прошлого»), не сваливаясь при этом в демагогию, нужна сильная внятная идея, обращенная в будущее.

В прошлом веке человечество получило такой страшный урок (две мировые войны), что в поиске выхода обратилось наконец к фундаментальным ценностям европейской цивилизации. Но, как это обычно бывает, со сменой поколений понимание этого ключевого принципа постепенно стало уходить и к концу 1990-х – началу 2000-х годов практически исчезло.

Гуманистические ценности, конечно, пока еще декларируются как важнейшие для индивида и цивилизации: они вышиты на знаменах, оформлены в лозунгах, они по-прежнему служат идеалом, к которому вроде бы надо стремиться. Однако современный мир характеризуется растущей уверенностью в том, что идеал недосягаем, а это, в свою очередь, порождает сомнения и в самих ценностях.

Всеобщая декларация прав человека ратифицирована в ООН в декабре 1948 года

В западном философском и политическом дискурсе все чаще говорят о наступившей эре «постправозащиты». Теория «постправозащиты» — это не отрицание прав человека как ценности, а констатация профанации правозащитной идеи существующими институтами, в том числе и правозащитными. Идея не работает, становится инструментом борьбы за политические и социальные преференции сравнительно узких социальных групп или наиболее активных их членов.

«Постправозащита» не единственное, что ставит под сомнение пока существующую формально глобальную иерархию ценностей. Так, «новая открытость» предполагает фактический отказ от приватности и тайны частной жизни ради возможности собирать, анализировать и структурировать большие данные (Big Data), необходимые, например, для более точного управления или манипулирования преференциями людей. Это проблема зазора между идеалом и действительностью, который растет, расширяется и в итоге превратится в пропасть. Если ценности только декларируются и не реализуются, возникает двоемыслие, realpolitik и realeconomik. Путинская система, которая сегодня пугает весь мир, выросла из уверенности, что на самом деле по-другому и не бывает, что демократия — это имитация и лицемерие, с помощью которых элиты управляют массами.

ДОРОГА В БУДУЩЕЕ

Исправлять ситуацию — значит продолжить угасшую в ХХI веке работу по созданию действующих институтов, основанных на ценностях и реализующих их на практике.

Это и есть политика будущего. Если мы не будем осознанно и целенаправленно этим заниматься, институты будут формироваться на базе тех явлений и тенденций, которые сейчас вызывают наибольшее беспокойство, закрепляя тем самым перекосы современного мира.

Показательный пример — скандал вокруг системы обеспечения поступления богатых и привилегированных детей в лучшие вузы США. Вроде бы и законы, гарантирующие равенство, есть, и американскую конституцию никто не отменял, и специальные решения и мероприятия по обеспечению равных возможностей, вплоть до позитивной дискриминации, существуют. А институционализируется ровно противоположное: создается способная работать годами система обеспечения преференций для «богатых и знаменитых», даже не в обход законов, а без их формального нарушения.

На что же можно опереться?

Например, на Евросоюз, если не воспринимать его как бюрократическую структуру, а вспомнить, с чего он начинался — с идеи прощения и примирения, с осознания равенства и единства европейцев, переживших беспрецедентную трагедию. Именно тогда, после окончания Второй мировой войны, такие ценности, как мир, равенство наций, равенство возможностей для всех людей, права человека, трансформировались в институт, которым и стал Евросоюз. Также есть опыт строительства «первого не гоббсовского государства»¹⁷См. Бауман З., Донскис Л. Текучее зло. СПб., издательство Ивана Лимбаха, 2019. в современной Германии в 1950–1970-х годах.

Отказ Европы от смертной казни — это тоже институт, не просто украшенный декларацией о ценности человеческой жизни, а основанный на ней. И здесь нет никакого зазора между лозунгом и реальностью: казнить нельзя, и все тут.

Вот это и есть вектор дальнейшего движения: ценности должны стать не лозунгом на фасаде институтов, а основой механизма их функционирования. Чтобы главным критерием оценки, допустим, судебной системы была не просто справедливость и неотвратимость наказания и даже не равенство перед законом само по себе, а милосердие. В экономике и бизнесе перспективой является институционализация честности через доверие. Это бесконечно сложно. Но все хорошее в мире сложно.

Десять лет назад многие экономисты и политики высокомерно отмахивались от разговора о моральной эрозии и изменении сути капитализма как причине глобальной рецессии. Теперь, спустя десятилетие, говорить о морали стало модно. Однако очень много времени упущено. За эти годы сформировалась новая социальная и политическая реальность, с которой очень трудно иметь дело.

Если считать одной из ключевых проблем современности, к примеру, углубляющееся неравенство, то при всей трудности задачи и отсутствии очевидных ответов надо неотложно заниматься институционализацией равенства возможностей. Не просто декларировать равенство и добиваться его, отбирая налогами нажитое, а именно институционально обеспечивать равенство стартовых возможностей. Потому что в противном случае неравенство на всех уровнях — между странами и регионами, между лидерами капиталистической экономики и теми, кто считается навеки неразвитым, между гражданами даже самых внешне благополучных стран — будет закрепляться и «прогибать» под себя мир. Именно в этом, кстати говоря, корни современного европейского миграционного кризиса. И это только начало неприятностей.

Для России институционализация ценностей более чем актуальна, поскольку сегодня отказ от демократических правил и идеалов, подкрепляемый ссылками на кризисные явления на Западе, стал едва ли не центральной темой в идеологии режима Путина. Однако это путь, которого нет. Преодоление безысходности и обретение жизненной перспективы для России прямо связано со способностью создавать институты, основанные на демократических ценностях.

Оппозиционный митинг на проспекте Академика Сахарова в Москве, август 2019 (Yuri Kochetkov/EPA)

Сегодня наша страна находится на таком этапе развития, когда демократические институты, демократические правила и демократическая политика на самом деле в интересах всех. Всем гражданам Российской Федерации (кроме разве что криминала, сросшегося с государством), независимо от их политических взглядов и профессий, нужен справедливый и независимый суд. Это sine qua non. В числе абсолютно необходимых условий жизни в современном обществе: независимая судебная система; настоящий парламент, представляющий интересы всего общества; верховенство закона и прозрачность власти; неприкосновенность частной собственности. Все это нужно всем.

Поэтому демократические реформы необходимы сегодня как образ жизни самой страны, как способ жизни общества. Иначе нас ждут очень серьезные проблемы и большие трагедии. Война России с Украиной, например, одна из таких трагедий — страшная, с последствиями на десятилетия вперед.

Многие катастрофы, катаклизмы и преступления происходят в России именно потому, что в стране нет демократии.

Значение демократии не было понято в ходе «горе-реформ» 1990-х. Затем демократия стала опасной и невыгодной для тех, кто с помощью государства мошеннически обогатился и узурпировал власть. В результате демократии в России нет ни как практики, ни как ценности.

За почти тридцать лет после падения коммунистической системы в нашей стране так и не были проведены должным образом необходимые демократические политические реформы. Однако, поскольку работающая демократия является фундаментальным интересом всего российского общества и государства, демократические реформы и ликвидация сегодняшней авторитарно-мафиозной системы неизбежны. Только настоящая демократия в сочетании с современной эффективной рыночной экономикой может обеспечить свободную, безопасную и интересную жизнь вместе со всем миром в XXI веке.