«Рубашка» Гришковца: выкрасить и выбросить

В московском издательстве «Время» вышел первый роман любимца московской тусовки Евгения Гришковца. Вероятно, тусовка обрадуется. Как литературное событие «Рубашка» выглядит более чем скромно, хотя автор явно претендовал на большее. На первых презентациях книги он, душка, ничтоже сумняшеся откровенничал, что писал короткими фразами, чтобы переводчикам было легче работать.

Сюжет прост, но не без претензий. Герой, удачливый архитектор Саша, провинциал, постоянно это чувствующий, носится по своим делам, и на любимой белой рубашке, надетой утром, остаются следы его бурной жизни. Вот такой сегодня Дориан Грей.

Действие романа занимает сутки, что по традиции должно осмысляться, конечно, как некая единица жизни. С натяжкой и при сильном желании традицию в «Рубашке» можно усмотреть еще в некоторых деталях. Например, герою снятся военные сны и посещают героические видения. Там они с другом Максом по-настоящему смелы, занимаются мужским делом: то из последних сил вахту стоят, то мужественно сражаются в окружении, отпуская свой взвод, потому что все равно конец, а себе «варят кофе из остатков воды и пригоршни кофе». Таким видится настоящее из ненастоящей жизни, в которой вместо подвига — игра в Хемигуэев. Саша и Макс придумали себе такую забаву. Правила объяснять излишне: все, что вы подумали, то и есть. Но игры кончаются, и герой остается наедине со своим опытом. Мол, прошлое – это хорошо, но жить надо самому. Вот такая свежая мысль о тщете культуры.

Впрочем, повторяем, что все это сильные натяжки и желание придать хоть какой-нибудь смысл сбивчивому и мелкому потоку сознания, который льется со страниц «Рубашки».

Театральный зритель и любитель Гришковца привык к его интонациям, которые часто заменяют темы. Но то, что хорошо со сцены, где всякий повтор, нечеткость фразы воспринимается как непосредственность, как «живой звук», на письме выглядит небрежностью, недоделанностью, будто автору было недосуг еще раз перечитать написанное и исправить стилистические неточности.

Может быть, в бесконечных «я», «был», в навязчивых тавтологиях автору видится некий особый ритм, скажем, города или жизни героя, но надо очень напрячься, чтобы это придумать про неряшливый стиль «Рубашки». Издательство «Время» со вниманием относится к тому, что выпускает, и на этот раз кстати предусмотрительно сообщило, что роман публикуется в авторской редакции.

Герой «Рубашки», как и герои его пьес, не могут существовать отдельно от автора. Они – часть его сознания, его опыта, поэтому так узнаваемы мотивы и темы, кочующие из пьесы в пьесу, из произведения в произведение, и составляющее одно, под названием «Евгений Гришковец».

Главное в Гришковце – внимательное и вдумчивое (!) вглядывание в себя. Главный способ отражения действительности – подробное описание того, что герой «и увидел, и услышал, и почувствовал». Причем, «почувствовал» — это и желание поесть, и подстричься (и подробно, чуть не на десяти страницах, как все это происходило, и как потом долго горела шея от попавших волосков), и пописать, и тоже подробно, и как пахло в машине… И при этом удивительная уверенность, что все это будет интересно читать.

Если бы разбить все эти ощущения на монологи из его проекта «Детали» на «Нашем радио», вполне покатило бы. Но там соответствующая музыка, выразительный голос, хорошо организованные паузы, и вообще — такой жанр, а главное – коротко! А на бумаге такое чрезмерное внимание к себе должно быть очень мотивировано или хоть иронично. Автор же с любовью и очень подробно описывает, как надо внимательно выбирать себе рубашку, потому что она ближе всего к телу, а туфли должны быть дорогими, но без следов тщательного ухода, а какой пиджак к этим джинсам. И все это с серьезностью молодого (да уже и не очень) джентельмена, заучивающего, в какой руке держат вилку, а в какой котлету.

Видимо, Гришковцу показалось, что роман – это как его пьесы, только на бумаге. Тем более что размытые рамки постмодернизма многое позволяют. А оказалось, нет. Никакие наивные и навязчивые многоточия (и не обычное отточие, а целых семь точек: внимание, читатель!) не придадут видимость мысли или недосказанности тому, где нет ни того, ни другого. А невероятное количество знаков вопроса и восклицаний не есть выражение сильных эмоций. Что такое интонация в разговоре автор понимает. Но в тексте, кроме частокола вопросов и восклицаний, ничего не может придумать.

То, что выделяет сознание героя, заполняет собой все, но поток, как и сознание, и осмысление и даже выражение и того, и другого – явно мелковат. И авторские приемы столь же немудрящи. У героя ломается машина, и появляется возможность спуститься в метро. Видимо, автор хотел представить жизнь Москвы более полно и не сводить ее к презентациям косметических салонов, праздникам в загородных домах, ресторанам и кафе.

Герой влюблен. Весь день Саша стремится к Ней. Отдельно Ее не существует, только в его восприятии, имени у нее нет, для пущей значимости местоимение третьего лица женского рода пишется с большой буквы (о, эта вечная подростковость!). Характеризуется Она одним словом, хорошим, но одним – «такая прекрасная». И вся эта любовь тоже нарисована весьма однообразно: горячка, трясучка и прочие помешательства.

Но все как будто понарошку. Герою опасность то ли грозит, то ли ему кажется. Его преследует «Мерседес», а что же еще должно его преследовать! Его другу все время возвращают портфель, который он забывает в самых невероятных местах. Вот-вот, кажется, рванет что-то, но нет. Смерть проходит по касательной, герой остается цел, но даже близость смерти не может углубить размышления модного архитектора, он по-прежнему занят только собой.

И весь этот безумный день героя, вся эта «Рубашка» выглядит до такой степени необязательной, дутой. Раскрыв роман, быстро убеждаешься, что ловить там нечего, но все равно надеешься: а вдруг что-то появится. Зря, ничего там не появится. И тираж заявлен аж 20 тысяч. Причуды господина Мамута, которого автор благодарит за поддержку? Самомнение Гришковца?

«Рубашка» — это не просто творческая неудача, это гораздо хуже. Попытка написать роман показала: все, что мог ТАК и ПРО это Гришковец уже сказал. Но скрежет ложки по дну пустой кастрюли очень раздражает. Говорить можно еще долго, особенно когда нечего сказать.